БАНЯ

(пьеса из трех сюжетов)

ВТОРОЙ СЮЖЕТ

 

ФЕДОР

ЗЯМА

СТАРОЖИЛ

 

Из парилки, в которую только что зашел старожил, выходят двое. Первого зовут Федором, на нем шапочка-буденовка. Второго зовут Зяма, на нем большая фетровая шляпа со свисающими полями, а в руках два веника.(Надевают халаты, тоги.)

.

ФЕДОР. Эх, хорошо-то как, а! Господи, как хорошо-то, а! Знатно ты отхлестал меня, мил-человек. Такого надо мной давненько никто не учинял. Как в Эдеме, японский городовой! (Довольно-таки сочно шлепает Зяму по плечу. Зяма от неожиданности вздрагивает.) Эх, спасибо тебе, Русь-матушка, за этот офигительный пар! Милисса — это же… (Слов не хватает.) Ты понимаешь, солнце мое? (Хватает Зяму за плечи). Ну? Понимаешь?

ЗЯМА. Я-а-а...

ФЕДОР. Вот только ты и понимаешь меня! Тебе-то попреж всех дан этот уникальный дар истинно русского человека – по-ни-мать другого русского человека!

ЗЯМА. Я-а-а…

ФЕДОР (вдохновенно, как стихи). Да! Солнце мое! Это как с горки нестись, японский городовой, простирая руки в небеса и молотя ногами по земельке и крича что-то разухабистое, громогласное, озорное... и рухнуть в июльское разнотравье ромашково-васильковое — и дышать, дышать, дышать на разрыв аорты этим обжигающим душу и сводящим с ума золотым, как бульон, сумасшедшим воздухом! Так ведь, солнце мое?

ЗЯМА. Ну-у-у...

ФЕДОР. Дай-ка я тебя поцелую, дорогой ты мой русский человек! (Целует три раза, несмотря на сопротивление Зямы.) Вот только тут, в бане, и можно душу распахнуть ЧЕЛОВЕКУ и высказать СОКРОВЕННОЕ… Да Боже мой, японский городовой, дай еще раз поцелую, чтоб им всем сдохнуть! (И снова трижды целует, несмотря на попытку Зямы уклониться.) Полюбил тебя всей душою, как увидел, а ты?

ЗЯМА. Я-а-а-а...

ФЕДОР. Ну да — и ты меня, и души наши слились, как две реки полноводные в одну, до того полноводную, что берегов не видать, японский городовой! Да это божье озарение, ниспосланное нам с небес осиянных!.. Чудо, дарованное избранным!.. Согласен?

ЗЯМА. Я-а-а... Вы-ы-ы…

ФЕДОР. Ежу понятно, солнце мое, я и ты — держаться нам надо друг друга, выхода другого у нас с тобой нет, поелику маловато осталось, если поскрести по исстрадавшейся родине, истинно русских, таких, как мы с тобой. Как же хочется поцеловать тебя!

ЗЯМА. Не надо.

ФЕДОР. Да очень даже надо, мил-человек. (Зяма отступает, Федор наступает.) А ты не держи в себе любовь эту нестыдную, братскую любовь, которая возжигает божественный костер в душах наших, от коего вспыхивают в ноосфере невидимые глазу огненные протуберанцы, о которых вещали святые старцы. (Припер Зяму к стенке.) Зело лепо, солнце мое, что встретил я тебя в самом русском из всего русского, что только и осталось нам, — в бане! И как же ядрено отхлестал ты меня дубовыми вениками своими, запаренными в кипяточке эвкалиптовом, до самых глубин потаенных добрался! Ну давай же обнимемся наконец...

ЗЯМА. Не-е-е-ет!..

ФЕДОР. Чтобы души наши богоносные, японский городовой, соединились и больше уже никогда не расставались, акромя как на смертном одре!..

ЗЯМА. Нет!..

 

Но Федор обхватывает своими любвеобильными руками Зяму, который и рад бы увильнуть, но как-то неловко ему. И снова целуются они трижды.

 

ФЕДОР. Боже мой, как душа поет!

 

С этими словами, совершенно неожиданно для Зямы, Федор отталкивает его и... выбегает в предбанник. Брошенный Федором Зяма понять не может, что произошло. Он очумело смотрит по сторонам и не знает, что ему теперь делать.

 

ЗЯМА (с легким одесским акцентом, которые во время волнения обостряется). Ну что за человек? Зачем кричать и целоваться? Что он хочет от меня, если он в принципе чего-то хочет? И почему убежал? Невозможно понять. Тайфун Атлантический с элементами борьбы сумо! Знал бы – сидел бы тихо на скамеечке и не высовывался.

 

Зяма кладет веники в тазик. И тут Федор влетает из предбанника с литровой бутылкой водки в одной руке, банкой с солеными огурцами в другой и стопочками, конечно, гранеными.

 

ФЕДОР. Вот чуял подкорками я, что грядет эта офигительная благословенная встреча с ЧЕЛОВЕКОМ, которому я наконец-то ВСЕЕЕЕ СКАЖУУУУ! Готов, солнце мое, внимать?

ЗЯМА. Ну, вообще-то я...

ФЕДОР. Спасибо тебе, и держи! (Федор протягивает Зяме стаканчик.) Давай, мил-человек, без церемоний, за встречу нашу вожделенную! На небесах она была предначертана!

ЗЯМА. Не пью я.

ФЕДОР. Я тоже... Но когда ЧУДО имеет место быть, даже и не думай, ни-ни... Ну? Ну? Ну? Ну?.. Ай, молодца!.. А вот тебе огурчик зеленый, с хреном соленый... Ай, хорошо!.. Ну, хорошо же, а?..

 

Федор заставил-таки Зяму выпить, закусить, а теперь и подтвердить им сказанное.

 

ЗЯМА. Хохохо.

ФЕДОР (покатывается со смеху). Вот и хо-хо-хо, что хо-хо-хо.

СТАРОЖИЛ (выходит из парилки, вслед ему вырывается пар). Я вот чего, Федор Васильич, какой нам парок нынче заварить?

ФЕДОР. А есть варианты, Григорьич?

СТАРОЖИЛ. А как же. Варианты всегда есть. Можем крапивку, а можем и чистотел. Имеются в наличие также хрен…

ФЕДОР. О, хрен!

СТАРОЖИЛ. Тем не менее продолжу. Зверобой, душица, пивко, естественно, живое, а тут намедни полынь знакомый привез из Краснодара…

ФЕДОР. А знаешь, Григорьич, вот ее самую и устрой нам, полыньку родную, мне и вот этому дорогому моему человеку…

 

Федор, всхлипнув, снова бросается целоваться. На сей раз Зяма принимает эти поцелуи без сопротивления, и даже сам целует его в ответ.

 

СТАРОЖИЛ (смущенно). Кххх… Ну, вы тут, так сказать, занимайтесь своими делами, а я пойду, насчет полыни…

ФЕДОР. Погоди, Григорьич, может, ты с нами?

СТАРОЖИЛ (испуганно). Ну не-е-е-ет… Я, Васильич, к этим делам не привыкший… я уж лучше там, в парилочке, с ребятами…

 

Уходит, клубы пара.

Федор наливает себе и Зяме водки и чокается.

 

ФЕДОР. Сам понимаешь… вздрогнули… (Выпивают, закусывают огурцами.) А теперь скажи мне, солнце мое, что мешает русскому человеку хорошо жить?

ЗЯМА (хрустя огурцом). Не фнаю...

ФЕДОР (передразнивает, посмеиваясь). А я фот фнаю. Я, мил-человек, фсе про это фнаю. И тебе пофетаю... Но сперва поф-то-рим... (Наливает себе и Зяме, выпивают, закусывают) Хо-хо-хо?..

ЗЯМА. Хо-хо-хо.

ФЕДОР. Многие пытались, солнце мое, найти ответ на предыдущий вопрос, но не фига вышло у них… Так неужто нет объяснения?..

ЗЯМА. Есть!

ФЕДОР. Молодец! Есть объяснение, слышишь?

ЗЯМА. Слышу!

ФЕДОР (в восторге). Ты слышишь меня, японский городовой! Спасибо тебе, Господи, что послал мне того, кто СЛЫШИТ!

ЗЯМА. Пожалуйста.

ФЕДОР. Но сначала фыпьем, да?

ЗЯМА. Е-е-е-е-естественно.

(Выпивают, закусывают. Старожил выходит из парилки с полотенцем).

СТАРОЖИЛ. Помахать никто не желает?

ФЕДОР. Только не сейчас, Григорьич… Ты уж прости нас… Поклон тебе низкий...

(И впрямь бьет поклон и чуть не падает. Зяма в последний момент удерживают его от падения, хотя и сам пошатывается.)

А не пора ли нам выпить, солнце мое?..

ЗЯМА. Да! Да! И еще раз да! Как говорил товарищ Ленин.

СТАРОЖИЛ. Вы тут, ребята, не переусердствуйте. Парок будет особенный. Я ведь к полыни ромашкув присовокуплю. (Уходит.)

ФЕДОР. Ромашка? Ах ты, Господи, ромашка! Счастье-то какое… Японский городовой! За ромашку!

ЗЯМА. За-ро-маш-ку!

(Выпивают. Закусывают.)

ФЕДОР (обнимает Зяму, проникновенно.) Не-е-е-ет, солнце мое, не лень-матушка — наизлейший враг русского человека.

ЗЯМА. Сог-ла-сен.

ФЕДОР. И не многовековая привычка к рабству, не-е-е-ет.

ЗЯМА. Сог-ла-сен.

ФЕДОР. А жиды... Ну, давай, солнце мое, выпьем теперь за то, чтоб судьба нас хранила от них, гаденышей!

 

Федор налил, чокнулся с Зямой, выпил, закусил. Зяма — нет. На полдороге рука его остановилась. Федор этого не замечает.

 

ФЕДОР. Какие прохиндеи, мил-человек! Ты погляди, как они умудряются притвориться нашими, русскими. Но только ты не верь им, никогда они русскими не станут, потому как душу не вывернешь наизнанку. Жид он и в Африке жид, черный, кучерявый, с кольцом в носу, но все равно – хитрожопый жид, довитый как змея и только и думающий, как укусить тебя. А если ты отшвырнешь это мерзейшее создание, предвосхитя бросок запланированный, он заверещит – третируют его, бедняжку. По национальному признаку. А ведь не мы, он нас третирует, захватив все хлебные места и выставив такие заслоны, что попробуй просочись. Не-е-е-ет, солнце мое, тут нам щи не хлебать, тут жид бал правит. Но хуже всего, что впившись, как клещ, не тело он наше пожирает, а душу!.. Он же сам создать не может ничего, мил человек! Он же всем нашим питается! Ты знаешь хоть одного жида-композитора? Один Мендельсон, да и тот карьеру сделал на свадебном марше, потому как люди, когда женятся, башляют не глядя! И все их поэты жидовские вместе взятые не стоят наших Пушкина, Лермонтова и Блока! Но более всех, солнце мое, жид не любит нас с тобой, простых русских людей, потому что мы — богоносная нация, а он — семя дьявольское и продал нашего Христа за тридцать серебряников... Да он и за один продаст, потому как, мил-человек, звон монет для него слаще труб райских... Японский городовой!.. И еще он мерзко пахнет. И трусливый. И плешивый. А хуже всего – жид-полукровка, виртуозно притворяющийся нежидом, но Федора Васильича не обманешь!.. У Федора Васильича нюх! А ты что не пьешь, солнце мое?

ЗЯМА. Не буду.

ФЕДОР. За жидов переживаешь? Пожалел их? А они тебя пожалеют? Никого и никогда они не пожалеют, а только будут прятать личину свою лживую и прикидываться, что они сердечные и простые… Только ты, солнце мое, всегда угадаешь жида по его ГЛЗЕНКАМ ВЫЛУПЛЕННЫМ, по его ГУБАМ РАЗЛАПИСТЫМ, по его НОСУ ДВУХМЕТРОВОМУ… Ни фига себе!

 

Понятно, почему Федор так удивился – Зяма снял шапочку, являя ту самую картину, которую Федор только что так сочно нарисовал. Чтобы не было никаких сомнений, Зяма еще и губы выпятил.

 

ЗЯМА (картавит, издевательски). И снова здрррравствуйте!

ФЕДОР (отшатывается). Японский городовой!.. Так это что же... Даже в бане... В моей русской бане подкараулили! Нашли момент, когда я распахнул душу, как ларец с драгоценностями!

ЗЯМА. Давненько мы подбиррррались к тебя, Федюша, чтобы напиться кррррровушки твоей хррррристианской!

ФЕДОР. На минуту расслабился — и набросились! Аки волки!

ЗЯМА (оглядывается). Да вроде я тут один, Федор Васильич.

ФЕДОР. А стоишь дивизии.

ЗЯМА. Вы так себя странно ведете, Федор Васильич, как будто я преднамеренно сделал вид, что не являюсь тем, кем являюсь. В то время как я просто пришел попариться. И нарвался на вас. К великому сожалению.

ФЕДОР. Вот, вы, жиды, ни слова в простоте не скажете… «Не являюсь тем, кем являюсь». Нет чтобы впрямую — не жид.

ЗЯМА. Ну, если хотите, не жид.

ФЕДОР. Да вот я-то как раз не хочу с вашей братией дело иметь. (Чуть не плачет.) Но вы разве оставите меня в покое, сволочи!

ЗЯМА. Да сами вы... сволочь!

ФЕДОР. Что-о-о-о?

ЗЯМА. Что слышали! Тут я получил достаточно информации, чтобы сделать этот неутешительный вывод. Сволочь, и притом законченная.

ФЕДОР (орет). Ты, мужик, фильтруй.

ЗЯМА (орет). Это ты, мужик, фильтруй!

ФЕДОР (орет). Да я тебя, сволочь...

ЗЯМА. Молчать, сволочь! Я, между прочим, мастер спорта по боксу. Для информации. И для тишины. И не мы, Федя, а ты нам продыху не даешь. Мы же у тебя во всем виноваты, и что экономика не экономит, и что земля не родит, и что ракеты не стыкуются, и что молоко прокисло... Нет чтобы в зеркало посмотреть!

ФЕДОР. Не надо! У меня все в порядке...

ЗЯМА. А ты уверен? А может, припомнишь, Федор Васильич, того самого еврея, а по-твоему, жида, который обскакал тебя на работе – и не потому, что жопу лизал гендиректору, хотя ты, естественно, распространял в курилке именно эту удобную тебе версию, а потому, что лучше тебя делает то, что очень хочет сделать лучше тебя! Так сказать, жопу рвет. А ты лентяй страшенный, хотя таланта у тебя… немеренно! И еще ты пьяница. Можешь взять и не прийти на работу, придумав отговорку, которая только тебе кажется убедительной.

ФЕДОР. Это ты мне, в моей бане, нотации читать? Спасите, люди добрые!

ЗЯМА. Крррррранты, голубь! Это я тебе как мастеррррр споррррта по боксу говорррррю.

ФЕДОР. Люди!

ЗЯМА. Не слышит тебя ни Грррррригорьич, ни Макаррррыч, ни один хрррррен не слышит! А ты как думал, Федя? Так и будешь безнаказанно порррррочить рррррррусских людей своими вонючими тезисами?

ФЕДОР (крестится). Боже, хоть ты помоги!

ЗЯМА. Тихий час у Бога. Прррропал ты, Федя… Эй, ты чего?

 

Федор потихоньку оседает и... валится на спину. Лежит, раскинув руки, на скамейке, руки некоторое время покачиваются, но вот уже неподвижно висят.

 

ЗЯМА. Никак дуба дал. Не выдержало сердце профессионального антисемита!.. Что я несу! Он же помер! И понятно зачем - чтобы я всю жизнь мучился! При жизни мерзавцем был и помер, как мерзавец! Не выйдет!

 

Зяма бросается к Федору и начинает делать дыхание рот-в-рот. Федор выдерживает секунд пять, после чего вскакивает, причем отбрасывает Зяму с такой силой, что тот падает, ударяясь головой об пол. Теперь уже Зяма лежит на полу.

 

ФЕДОР. Ты чо, охренел? Мало того, что жид, еще и педик! (Сплевывает.) Ни хрена себе, попарился! Наелся оскорблений, да еще чуть не трахнули!.. (Зяма лежит неподвижно.) Эй, ты там, хоре придуриваться. Вы живучие, как тараканы, в атомном взрыве уцелеете… (Склонился над Зямой.) Японский городовой… я-то думал, он, как все нормальные жиды, ноги сделает. Чтобы в историю не вляпаться... Кто же знал, что он НЕНОРМАЛЬНЫЙ ЖИД… Вот черт!..

 

Федор убегает. Проходит секунд двадцать. Зяма поднимает голову, оглядывается, сделав ладонью козырек, вздыхает с облегчением и уже собирается встать, но тут открывается дверь предбанника, и вбегает Федор, с такой же скоростью, как выбежал. Зяма откидывается на спину, закрывает глаза и не видит, что Федор вбегает с электрошокером.

 

 ФЕДОР. Нет, жидяра, ты у меня не подохнешь! Ты у меня вечно жить будешь! (Прикладывает электрошокер — и ничего.) Ну ты глянь, даже аппаратура его не берет. Все равно не подохнешь! (Отбрасывает электрошокер и делает непрямой массаж сердца.) Давай! Вставай! Чтоб! Тебя! Черти! В аду! Зажарили! В кипящем! Масле! С луком! И чесноком! И петрушкой! И сельдереем! И корицей! И укропом! И куркумой! И базиликом! И барбарисом! И в сметане!

ЗЯМА. Идиотский рецепт.

 

Федор от неожиданности садится на пол. Сидят друг против друга.

 

ЗЯМА (с акцентом). Нет, я, конечно, немало странноватых рецептов слушаю по ящику. И я понимаю, почему — все известные они уже выдали на гора, а удивлять публику надо. Рейтинги, конкуренция. Но поскольку речь идет конкретно обо мне, Федор Васильич, мне стало интересно, с какой стати предлагаются настолько несовместимые специи. Корица, куркума, даже сметана… Какая-то, прости Господи, адская смесь. Впрочем, это не удивительно, учитывая место, в котором происходит кулинарный процесс… Однако, для чего? Индейцы ели врагов, чтобы получить их храбрость. Но если я правильно тебя понял, с нами, жидами, на это рассчитывать не приходится…

 Пауза.

ФЕДОР. Прикидывался? Лежал и наблюдал, как я спасаю твою жизнь?

ЗЯМА. Точно так же, Федя, как и ты незадолго до этого.

ФЕДОР. Не надо сравнивать! Ты же впился, как пиявка… Вот и пришлось — от безвыходности.

ЗЯМА. Так и я по той же причине. Ну как по-другому доказать тебе, Федя, что ты не урод, а жертва обстоятельств. Да-да, Федя, сначала в детстве, еще не умело, а потом, в студенческие годы, все более квалифицированно дружки твои засирали твои мозги. Плюс еврей, который увел у тебя девушку. Плюс тот, который перехватил у тебя под носом югославский гарнитур. Плюс газетка, которую тебе сунули в переходе, про всемирный жидомасонский заговор. Не забудем обскакавшего тебя коллегу… Ты не виноват, Федя. Тебя обложили. Тут и скала дрогнет.

ФЕДЯ (растерянность длится несколько секунд). Ну… поговорили — и хватит! Ты меня достал…

ЗЯМА. Зяма.

ФЕДЯ (хохочет). Зяма! Ну конечно, Зяма, кто ж еще! Вот фигня расфиговая! Ведь ты меня, Зяма, обсосал, как леденец! Но я не хочу больше находиться в твоей ротовой полости. Мне там не нравится. Мокро и скользко. Придется тебе выплюнуть меня, Зяма, а то ведь паче чаяния застряну! И подавишься ты мной, не дай Бог! (Показывает, как Зяма подавится.) Не по зубам я тебе, Зяма, выплевывай давай.  

ЗЯМА. Слушай, а ничего… Для твоего уровня даже очень ничего. Недооценил я тебя. Извини.

ФЕДЯ. Нет, Зяма, не извиню. Ведь ты меня за чушку держишь, так ведь? За бревно среднерусское. Ты же уверен, что умнее меня и талантливее и трудолюбивее и древнее… то есть лучше во всех отношениях… И великую честь мне оказываешь, что живешь рядом… А нам не надо этой чести. Обойдемся. (Отворачивается.)

ЗЯМА. Обиделся? (Федор молчит.) Ладно, я виноват… (Федор молчит.) Ну, прости, пакость сморозил…

ФЕДОР. Да все вы порченые…

ЗЯМА. А как же быть с дядей Борей и тетей Ханой, теми самыми, которые жили на Первой Советской, дом четырнадцать, и заманивали тебя, голодного мальчишку, под глупейшими предлогами, чтобы ты не заартачился? (Федя вздрагивает, пятится.) И ты бы заартачился, ты же гордый, но очень есть хотелось, а дома шаром покати… Тогда это для тебя еще не имело значения, но ведь они евреями были, Федя. По-твоему, жидами. Хотя это на самом деле не имеет значения, какой национальности человек хлебом делится... Но ведь и это не все, Федя…

ФЕДОР (испуганно). Не все?

ЗЯМА. Вспомни, что ты учудил в прошлом году? А, Федя?

ФЕДОР (испуганно). В прошлом году?

ЗЯМА. Когда узнал, что дядя Боря с тетей Ханой совсем доходят, на пенсии подмосковной, и послал им такую сумму, что их чуть кондрашка не хватила… Но ты не волнуйся, Федя, не хватила. Только до сих пор они теряются в догадках, откуда такое счастье им привалило… Любопытно, что бы по этому поводу сказали твои единомышленники?.. Но опять же не волнуйся, не узнают…

ФЕДОР. Но как… ты?..

ЗЯМА. А ты еще не понял? Я оттуда, Федя. (Показывает вверх и входит в парилку.)

 

Федор смотрит на дверь парилки, потом вверх.

 

ФЕДОР. Японский городовой... (Снова смотрит на дверь, потом вверх, потом на зрителей.) Нет, но откуда он узнал, а? (Смотрит на дверь парилки.) Зяма… А может... (Смотрит вверх.) Японский городовой... Зяма... А вдруг никакой не Зяма... (Смотрит вверх.) Рзве что проверить бы... (Подходит к двери в парилку, испуганно останавливается.) А если его там нет?.. Японский городовой… (Приоткрывает дверь, оттуда клуб за клубом вырывается пар, в котором и самого-то Федора еле не видно.)

КРИКИ. Эй, кто дверь открыл! Ты чо, охренел, мужик! Пар же выходит! (Федор напряженно разглядывает.). Хоре, мужик! Дверь закрой! Ты чо, глухой? Значит, так, готовь гроб и гвозди, я спускаюсь! Да ты чо, в натуре, из дурки сбежал? Сейчас обратно транспортируем! Закрывай, я сказал! Ну все, мужик!

ФЕДОР (захлопывает дверь, испуганно). Нет его! Японский… (Смотрит вверх.) Спустился! (Смотрит вниз.) Поднялся! (Смотрит вверх, потом на зрителей.) Что ж это творится! (Смотрит вверх, крестится.) Чем я провинился перед тобой, Боже? Ну да, я в курсе, что ты тоже полукровка. Но и меня пойми. Достали. Обложили. Даже в бане подловили, жи… (Раздается страшный жестяной грохот, то ли из парилки, то ли с неба. Гаснет и зажигается свет.) Что ты сказал? Я не расслышал… (Снова раздается грохот. Гаснет и зажигается свет.) Прости, Боже, очень неразборчиво, ты не мог бы более определенно… (Грохот. Свет.) Ах так… хорошо, Боже, постараюсь… как же мне их теперь называть? (Быстро наливает, выпивает.) Теряю опору, Боже! (Снова наливает, выпивает.)

ЗЯМА (выглядывает из парилки). Ты где, Федя? (Федя давится водкой.) Такая полынь с ромашкой… закачаешься!.. Опоздаешь ведь… (Скрывается в парилке.)

ФЕДЯ. Япорнский городовой, я же говорил вам! (Показывает вверх.) То там! (Показывает на парилку.) То тут! Коперфильды! Как они измываются над русским человеком! На Марс улетишь – и там они, из канала марисанского вылезут, и снова здр-р-р-равствуйте!.. Одно спасение… (Делает разнообразные жесты.) Водка родимая… (Выпивает.) И мужество русское!.. (Берется за ручку парилки.) А лучше бы, все-таки, их не было. В глубине души вы все со мной согласны. Жилось бы спокойнее. Но они же есть, японский городовой!.. И вот, все время в напряжении… Поди пойми, кто там… под шапочкой... (Показывает на парилку.) А вдруг они все там — жи… (Начинает грохот.) Я помню, не нервничай… Вот открою дверь, а они … Федюшшшшша… заждались мы тебя, шлемазел, иди, мы тебе «семь соррррррок» станцуем… и обрррррррежем кой-чего… под полынь с рррррромашкой... Заходии-и-и-и к нам!..

СТАРОЖИЛ (выглядывает из парилки). Заходи, Федор Васильич, подкидывать буду...

ФЕДОР. Погоди, Григорьич, а там нет такого... носатого… Зямой кличут?

СТАРОЖИЛ. Может, и есть. Сегодня у нас аншлаг, Васильич – суббота, сам знаешь — и Зямы, и Ренаты... даже индус затесался. Такой темный, с полом сли